ПИСЬМА В ПАРИЖ О СУЩНОСТИ ЛЮБВИ

ПИСЬМО ПЕРВОЕ
Когда полюбишь женщину, пардон, к ней хочется, конечно, быть поближе. Влюбился в Д. – уехала в Лондон. Влюбился в Вас – и Вы уже в Париже.
Одежды снять учил Вас Иванов. Чудачьте, если Вам вольно чудачить. Но щеголять без юбки и штанов удобней было б у меня на даче. Зачем же Вам Париж? Что за дела? Ради чего Вы подались в скитальцы? Ходили б здесь в чем мама родила, а я б на это все смотрел сквозь пальцы.
Вся жизнь моя лишь петли и узлы. Везде огрехи скверно прявших Парок, а Вы так беззаботны, так милы моей судьбы единственный подарок. Как возвратить Вас – дайте мне совет. Принять ли схиму, или брюки сузить? Я б ради Вас взял штурмом Моссовет, чтоб всех мерзавцев наших офранцузить.
Здесь хлещет дождь и дует злой Норд-Вест. Я перестал курить, всю ночь постился. И ради Вас на прошлом ставя крест, у "Всех скорбящих радости" крестился

ПИСЬМО ВТОРОЕ
Пишу слова – с любви снимаю пенки. Процесс ущербен и нелеп, как БАМ. Понятны ль Вам души моей оттенки? Не лучше ль ручку поднести к губам?
Вот я лежу, бездомная собака, и вою Вам, свой желтый глаз слезя: в кириллице такого нету знака, и по-латински начертать нельзя. Иль скажем так: два милых сердцу дома на Кудринке стояли – снесены. Вам эти чувства, может быть, знакомы? Скажите мне, Вы верите ли в сны?
Я увидал во сне гнездо гадючье. Сплетенье тел и тусклый блеск зрачков... А то еще был интересный случай: в программе "Время" выступал Крючков. Но это все произошло в июле, потом был путч и трехминутный рай. Теперь ветра холодные подули, на небе тучи и вороний грай. А из окна нам крыш видны квадраты, как у Ван-Гога, мокрых от дождя. Какие ждут нас впереди утраты, какие дни нам предстоят, грядя? И мы углом свои сдвигаем бровки и ходим с грустным выраженьем морд, как будто мы живем не на Сущевке, а там у Вас на плас де ля Конкорд

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ОТКРЫТКА
Рождественские шлю Вам поздравления. Дальнейшее известно Вам заранее – что я поэт безвестный поколения, сошедшего на нет без покаяния. Что стал принадлежать к сословью рвани я, во дни, когда страна моя в агонии. Вот почему с державным миром ранее я не был никогда в такой гармонии

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ
Женя, милая плутовка. Юля, русая головка. Василек во ржи и ля... Занесла Вас, бля, тусовка в Елисейские поля. Я не сплю, об этом самом размышляю до зари. Как Вы там живете, дамы, у Нотр дамы де Пари? Там, небось, не скажут "здрасьте" – все "бонжур" или "мерси", а у нас такие страсти: просто, боже упаси.
В понедельник, пишет пресса, пал в Санкт-Петербурге скот. Возле Сокола зарезан славный рыцарь Ланселот. Мы дракона бургомистром заменить сумели... Но жить в ладу со здравым смыслом россиянам не дано. К четвергу разверзлись хляби и раздался трубный глас. Бесы, что подобны жабе, не таясь, глядят на нас. Разорвавши кучевые тучи в мелкие клочки, так и вперили в Россию неподвижные зрачки.
Вот Вам в духе Глазунова панорама наших дней: в перспективе жизнь хренова и народ, что свыкся с ней. Сверху смотрят эти твари. В центре наши короли – Пушкин и Мак-Дональдс в паре (оба на Тверском бульваре). Справа церковь на Нерли, слева виден Ваш Орли, где лепечут по-французски...
Ну их всех, в конце-концов! Не прислать ли Вам капустки и соленых огурцов?

ПИСЬМО ПЯТОЕ
Чтоб посмотреть на барский особняк, вчера с женой мы ездили в Кусково. Музей закрыт, но ясно все и так – дома дворяне строили толково. Что тут сказать?! Что наш панельный дом в сравненьи с этим кажется ублюдком - банальность. Огибая водоем, мы молча шли, швыряя крошки уткам. Мы шли у самой кромки вдоль пруда, стараясь не ступить ногою в слякоть. А тишина струилась, как вода.
И даже утки перестали крякать. В природе наступил заветный час. Открылась вдруг какая-то защелка. И соловей:
– Я вас люблю, я вас люблю!.." – по-соловьиному защелкал.
Он эту фразу повторял спроста. Так чист был звук однообразной трели...
Но отвечал соперник из куста, и все пошло по правилам дуэли. Тот – "ай лав ю", и этот – "ай лав ю"... Тот нежно пел, а этот дерзко, лихо. И соловей палил по соловью и вызывал на бой за соловьиху.
Но тут взлетела утка, расплескав усадьбы вид и отраженье рощи. Умолкли соловьи, пришла тоска, и я подумал – предкам было проще: они там шли за что-то умирать, или служить каким-то там идеям, а нам одно осталось – выбирать между глупцом и явным прохиндеем. Решать, в какую кучу угодить, попасть в какую выгребную яму. Кого себе на шею посадить – мерзавца или дурака и хама. И тут и там нас ожидает стыд, и так и эдак поступить неловко... Уж лучше пусть господь за нас решит. И мы с женой пошли на остановку.

ПИСЬМО ШЕСТОЕ
У нас все слава богу. Июнь, цветут сады. В жару мы пьем немного, поскольку нет воды. А мухи есть. Но в меру. И столько же клопов. Одна беда: из мэров на днях ушел Попов. Спросили мы Гаврилу:
– «Что делаешь, нахал?»
Он улыбнулся мило и ручкой помахал. Как и предвидел Глоба, случились чудеса: не уродилась обувь, а с ней и колбаса. На бутерброд без масла повысилась цена, а у трудящей массы нет денег ни хрена. Троллейбусы не ходют, и птички не поют, а женщины не родют и даже не дают.
Супруге в день рождения я, как Сарданапал, устроил угощение, а мне в ответ скандал. Не говоря спасиба, кричит мне:
– Идиот! – Мол, видите ли, рыба ей в горло не идет.
Так из-за этой мойвы и разошлись с женой. Как говорил Самойлов: любимая, не ной.

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ
Меня встревожил ваш ночной звонок. Что происходит с нами? О, создатель! Россия пятый год у трех дорог читает всем известный указатель: налево повернешь – коня убьют, пойдешь направо – будешь сам убитым, а прямо – будешь сыт, одет, обут, но на Руси не принято быть сытым. А если говорить про нас с женой, то с нами все, как Вы предполагали, ком д'абитюд.
В прошедший выходной явилась к нам подруга Ваша Галя. Вели о Боге бесконечный спор. Хвалили Меня и ругали Папу. На шестерых делили помидор и в результате уронили на пол. А впрочем, как учил покойный вождь, жить стало веселей, жить стало лучше.
Я тут припомнил августовский дождь и те два дня, что были после путча. Какой был кайф! Такой бывает кайф, когда летишь с запасом выше планки. По-моему, я не писал Вам, как Наталья останавливала танки. Когда в глазах рябило от брони и бетеэры двинулись на приступ, Наталья, сделав пальчиком ни-ни, сказала грозно: «Ай-яй-яй», – танкистам. Их командир смутился. От стыда нечетко произнес распоряженья, и танки разбрелись туда-сюда. И стало хаотичным их движенье. Нас обещались утопить в крови. Тут шла на стенку стенка, или – или... Но если б Вам сказали: не дави! И Вы б, наверно, тоже не давили. Я, кстати, этот осветил вопрос. В поэме. Как в "Двенадцати" у Блока. Двенадцать танков, женщина, Христос... Но нет в своем отечестве пророка.
На днях зашел в известный Вам журнал. Принес им два лирических сонета. Редактор был приветлив, руку жал, о хате у меня спросил совета. Я объяснил, что с хатой дело швах, что дескать, у друзей ютимся сами. Редактор на меня взглянул, как враг. Взял вирши. Долго шевелил губами. И вычеркнул все двадцать восемь строк, а я пошел своей дорогой торной. Раз из меня не вышел Саша Блок, получится, быть может, Саша Черный?

ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ
От Вас опять нет писем. Как Вы там? Внимательнее будьте в час гулянья. Я в «Монд» прочел, что старится Нотр Дам и рушится от легкого дыханья.
А мы в зверинец ездили. Хитро разбрасывает время сеть новинок. Выходим из метро, а у метро подстерегает нас толкучий рынок. Когда-то зимним днем придя сюда, мы точно так топтались и гудели. Налево было здание суда, и там тогда судили Даниэля.
Мы сквозь иную шли теперь толпу. Иные нас одолевали страсти. Однако, очутившись на толку, как и тогда, поругивали власти. И я зверинцу был уже не рад... Но дети, дети – благодарный зритель. Как Хлебников сказал: «О сад! О сад!..» Там было все, что только захотите.
Там шимпанзе, задумчивый урод, сидел точь в точь как Бабелев Гидали. Там два козла различных двух пород, поверите ль, друг друга не бодали. Усатый морж исследовал бассейн и, вынырнув, просил у нас презента. И лев был благодушен, как Хусейн. И походил медведь на президента. Там тигры, проглотив свою еду, опять рычали, раздирая глотки. Но, к счастью, тигры были все по ту, а мы по эту сторону решетки. И мы смотрели, не спуская глаз, на то, как звери что-то уминали. И звери нам напоминали нас, а мы зверям зверей напоминали.

ОТРЫВОК ИЗ НЕОТПРАВЛЕННОГО ПИСЬМА
... Островский с Достоевским – вот курьез, в одни и те же проживали годы. Одно и то же видеть им пришлось, а увидали разных два народа. Как будто бы, взглянувши на себя, Россия в зеркале не уместила рожу. И пятится, икая и сипя, и крестится, и шепчет: непохожа. Глаза косят и спутаны власы. И слабая улыбка идиота – так гениальный автор «Идиота» был не похож на автора «Грозы»...

ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ
Я как-то не поспел в Париж заехать в марте, фланировать в толпе влюбленных на Монмартре. А здесь не до утех и не до гужеванья, когда одна у всех проблема выживанья. И хоть вертясь ужом, живем довольно хило. Вчерашний день ушел во времена Ахилла.
Вчерашний день исчез. Уплыл, слинял, растаял. Туда за грань небес удрал без всяких правил. Сказал: Шабаш! Развод! И, распростившись с веком, искать Летейских вод потопал к древним грекам. Сказал: Шабаш! Конец! И возле Парфенона воздвиг себе дворец из стали и бетона.
Там расцветают яблони и эти штуки. Там большевистский штаб передовой науки. Там, севши на быка, Европа и Даная запели: «Широка страна моя родная...» А Зорькин и Руцкой, заслышав это пенье, гуляют над рекой в печали и забвенье. И к ним по простоте бегут Крючков и Пуго. Ах, как же те и те похожи друг на друга. Там «Жди меня» Улисс читает Пенелопе. И, расшалясь, повис Амур на дяде Степе. Там пионеры «Будь готов» – кричат Зевесу. И грустно мне чуть-чуть глядеть на эту пьесу